Перейти к содержимому

Митя Самойлов — Лёшич

Лёшич был размером с воспитательницу и всегда спал во время тихого часа. Таким я его помню в детском саду, где мы познакомились, когда нам было года по четыре. Лёшич мог вести себя как угодно – всё неизбежно вертелось вокруг него, потому что к фигуре такого масштаба было невозможно не прислушиваться. Он решал, кто будет играть в космонавтов, а кто нет, он бросал с лестницы разорванного червяка во время прогулки – остальные должны были его искать. В четыре года Лёшич был вполне сложившейся личностью – солидным, немного усталым рассудительным, по-житейски хитроватым мужичком.

Его родители тогда же и развелись, но как-то тихо без скандала и папа старался Лёшичу угождать – купил скейтборд, хорошие беговые лыжи, электронные часы. Что такое электронные часы у пятилетнего ребёнка в 1989 году? Примерно то же, что часы с мелодиями «Montana» у первоклассника в 1991 году. Нечто совершенно недостижимое. У Лёшича было и то и другое. На его дне рождения – семья жила в четырёхкомнатной квартире, в том же доме на углу Садового и Каляевской, где когда-то жила Лилианна Лунгина – лёшина мать подходила к каждому гостю и выдавливала на печенье взбитые сливки из баллончика. Уверяю, даже поочерёдная отправка нас всех в космос имела бы не столь ошеломительный эффект.

Однажды мы нашли в детском саду разграбленный набор конструктора Лего – о, у нас был модный ведомственный сад, который полагался детям работников московских театров и тех, кто знал, как договориться – в наборе оставалось деталей тридцать, которые друг к другу не подходили и складывались в сраное ничего. Лёшич великодушно раздал по нескольку деталей трём приближённым, мы начали прилаживать их друг к другу. Лёшич ходил у нас за спинами и спрашивал, кто что мастерит.

– Я космический корабль.
– Я – супер-мега бластер.
– А ты?
– А я – тележку.
– Что? Какую тележку?
– Ну, это, американскую тележку.
– А. Американскую, тогда нормально.

Лёшич остался доволен. Слово «американский» делало волшебным даже дохлую кошку.

Мы с Лёшичем быстро подружились, это было вполне естественно – у него было всё, а я рос за шкафом в коммуналке. После детского сада, оказалось, что мы будем учиться в одной школе. Для меня это значительно облегчило процесс социальной адаптации. Я сразу был другом Лёшича. Остальные были просто детьми. На продлёнке в подготовительной группе Лёшич продавил несколько кроватей, во время прогулки пробил голову однокласснику кирпичом, он умел поставить себя в коллективе.

Вообще, он очень добрый, я бы сказал – великодушный. Он мог легко дать поиграть свою машинку и забыть об этом навсегда. Классе в шестом он отдал мне весьма качественные ролики, отказался от любого вознаграждения.

В седьмом классе мне поставили двойку по алгебре в четверти. Я переживал, но мне не было одиноко – Лёшичу тоже поставили двойку. Он тогда как раз начал бриться и мог плевать на общественное мнение. Его мать работала начальницей РЭУ-ДЭЗ-ЖЭК – как всё это называется? – а сводный брат сидел за разбойное нападение. Лёшич говорил, что брата подставили, конечно, подставили.

Из комнаты брата Лёшич взял кассету порно. Не «Иманнюэль» какая-нибудь, а настоящий немецкий хардкор. Я смотрел тот фильм, и переживание было отнюдь не эротического характера, а экзистенциального. Меня поразило, как просто и, в тоже время, не теряя достоинства, люди подходят к разрешению полового вопроса. Жизнь перестала казаться безнадёжной и бессмысленной.

Классе в десятом мы стали пить пиво после уроков, на чьём-то дне рождения выпили водки и Лёшич, несмотря на внушительную собственную массу и декларируемый богатый опыт, объелся ершом из пластикового стаканчика и расплылся до полного бесчувствия. Мы несли его сто двадцати килограммового через дворы и Садовое кольцо – было недалеко – ставили к двери, звонили и убегали. А он в понедельник ругался – не могли на лавочке оставить, чтоб я проспался как человек, придурки?

Лёшич часто платил за всех. Не за всех, но за многих. Он праздновал свои дни рождения в боулингах и барах – уровень до которого я не дорос до сих пор – покупал нам пиво и картошку в «макдональдсе».

Лёшич был глух к литературе и поэзии, слеп к миру хрупкого и красивого. Пару раз я писал за него сочинения. Наш легендарный словесник в старших классах так и говорил – Мандельштам, Лёшич, это не для тебя, ты можешь не слушать. Нам было обидно за Лёшича, но сильнее было приятно за самих себя. Вроде как, Мандельштам для нас. Лёшич не обижался, он мог себе это позволить – вся школьная канцелярия, всё делопроизводство держались на нём. Лёшич был первым в школе и до некоторого времени единственным уверенным и продвинутым пользователем компьютера – завуч молилась на него и немного его побаивалась.

Редко, но всё-таки, бывало, меня огорчала глухота Лёшича к прекрасному и утончённому. Однажды я спросил его, можно ли на компьютере – в 1998 году это ещё было сакральным словом – соединить две звуковые дорожки. Лёшич посмотрел на меня с сочувствием и сказал, что можно конечно. И вот, когда я перед микрофоном записывал к гитарной дорожке наигрыш на гармонике, Лёшич знаками стал спрашивать у меня, не видел ли я сникерс, который он оставил вот тут же на столе. Я-то пытался убедить самого себя в том, что концентрируюсь на музыке, посвящаю себя искусству. А он про «сникерс». Это был урок – добродушно ужаленное самолюбие.

Впрочем, сердиться на Лёшича не было никакой возможности – предсказуемое отсутствие всякого результата. Ему всё равно, а ты ешь сам себя.

В институте Лёшич проводил семестры, зарабатывая денег на сдачу сессии. Неплохо учился – денег преподавателям хватало.

Мы, по-прежнему, дружили. У нас, по-прежнему, было много общего, преимущественно, потому, что мы оба ничем особенно не интересовались. Покупали друг другу пиво, когда у одного из нас не было денег, или платили поровну.

Я жил с родителями на первом этаже в доме на Астрадамской улице, а Лёшич жил уже один на ул. Вучетича. Он постучал ко мне в окно и я даже в темноте увидел, что он хорошо напился. Мы сидели на лавке во дворе, курили, Лешич громко вздыхал и говорил, что я - его друг. Это дорогого стоило, несмотря на девальвирующий всё этанол.

Однажды я пришёл в гости к Лёшичу, мы крепко выпили, а потом я нашёл в ванной машинку для стрижки головы. Я стриг голову так долго, что Лёшич лёг спать. В какой-то момент я понял, что постриг голову криво и теперь её придётся брить. Бродивший в крови алкоголь рулил мной в своей диковатой манере. Вся ванная комната оказалась засыпана волосами, которые я неумело подметал как мог. Дальше стало очевидно, что состриженными волосами покрыт и я сам. Тогда я решил принять ванную. Ванная и бритва в руке быстро сложились мозгом в массу красной жидкости из финальной сцены фильма «Утомленные солнцем», и я добавил в воду кетчуп из холодильника - хотелось перформанса - а потом заснул. Утром Лёшич вынул меня из воды и выпроводил из квартиры.

С тех пор – а прошло уже десять лет – мы не общались. Когда дружишь с кем-то с самого раннего детства без перерыва, по началу, не замечаешь, что вы два месяца не созванивались. Потом полгода, год. В социальных сетях Лёшича нет. Общие знакомые перевелись. Телефоны сменились. Не то чтобы я не мог его отыскать, я, скорее, просто не понимаю, нужно ли это ему. Наверное, уже не нужно. А тогда не стоит и беспокоить.

Возможно, это была игра – не будь мудаком.

Возможно, я проиграл.

Митя Самойлов — Лёшич: 1 комментарий

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *